Олег Маска, Блейз Оливер ле Бланк
Сегодня у Олега день рожденья. Да, в "международный" женский день. (и в этом ему тоже не повезло).
воскресенье, 08 марта 2009
Олег Маска, Блейз Оливер ле Бланк
Олег - рыбка. Как занятно характер совпал:
Рыбы
Рыбы бывают двух сортов видов: опизденевшие в собственной беспринципности исчадия ада и верные, истинно добрые, с непоколебимой моралью ангелы. Причем мерзким Рыбам, как правило, в жизни все прощают, охуевая, тогда как ангелоподобные Рыбки-мученицы раздражают обывателей недосягаемой святостью. Блядовать могут по-страшному, причем поймать Рыбу на блядстве или заставить ее в нем признаться сложнее, чем увидеть морщерогого кизляка. До последнего вы будете глядеть ей в честные, полные слез глаза и верить, верить. Бездушные гондоны, никаких моральных приницпов. Склонны пиздеть по-черному, причем даже тогда, когда вроде бы и незачем, нагонять туману и вообще вводить людей в заблуждение, но на Рыб нельзя за это обижаться, ацкие муки совести у них - обычное дело, причем мучаются иногда до кучи и за то, чего не делали. Склонны идеализировать людей, а потом обижаться на них за то, что те оказались мудаками. Могут ни с того ни с сего начать мстить миру вокруг, абстрактно и по-уебански. Трогательны в своих иллюзиях, и даже когда оказываются сучарами и падлами, их все равно невольно прощаешь за глобальное неумение жить в нашем матерьяльном мире.
читать дальше
Рыбы
Рыбы бывают двух сортов видов: опизденевшие в собственной беспринципности исчадия ада и верные, истинно добрые, с непоколебимой моралью ангелы. Причем мерзким Рыбам, как правило, в жизни все прощают, охуевая, тогда как ангелоподобные Рыбки-мученицы раздражают обывателей недосягаемой святостью. Блядовать могут по-страшному, причем поймать Рыбу на блядстве или заставить ее в нем признаться сложнее, чем увидеть морщерогого кизляка. До последнего вы будете глядеть ей в честные, полные слез глаза и верить, верить. Бездушные гондоны, никаких моральных приницпов. Склонны пиздеть по-черному, причем даже тогда, когда вроде бы и незачем, нагонять туману и вообще вводить людей в заблуждение, но на Рыб нельзя за это обижаться, ацкие муки совести у них - обычное дело, причем мучаются иногда до кучи и за то, чего не делали. Склонны идеализировать людей, а потом обижаться на них за то, что те оказались мудаками. Могут ни с того ни с сего начать мстить миру вокруг, абстрактно и по-уебански. Трогательны в своих иллюзиях, и даже когда оказываются сучарами и падлами, их все равно невольно прощаешь за глобальное неумение жить в нашем матерьяльном мире.
читать дальше
среда, 24 декабря 2008
Олег Маска, Блейз Оливер ле Бланк
Дневник создан исключительно чтобы продублировать сочиненную мной мрачную историю Олега, уже выложенную на www.diary.ru/~aidans/.
История длинная и жалостливая. На особенную художественную ценность не претендующая.
Не вижу зла
«Меня зовут Олег и через месяц мне исполниться семнадцать.
Я сижу на полу, в кабинке туалета, в женской уборной и осознаю, что черта, за которой все иначе – вот она, позади, пересечена. Ничто не мешает мне прекратить размазывать по лицу кровь, подняться к себе в номер, и, схватив паспорт с деньгами, бежать отсюда так быстро как возможно. Без двадцати минут полночь. Я успею на поезд, если поспешу. Я говорю это себе так убежденно, словно действительно могу встать и уйти. Я не сделаю этого»
Дальше писать на стике невозможно. Олег осторожно, кончиками пальцев взял исписанный клок бумаги и спрятал за бачком, так, чтобы уборщики его не заметили. С недавних пор это стало навязчивой идеей. Писать вот такие маленькие записочки и прятать их в разных местах. Олег надеялся, что когда-нибудь сможет вернуться и собрать все эти комментарии к собственной жизни. Манию прятать короткие записки в туалетах, тамбурах, пазах вентиляционных решеток, а временами – под особенно приглянувшимся камнями или в трещинах асфальта Олег себе прощал.
Первую запись Олег сделал после похорон брата. Записка до сих пор лежит в его комнате, плотно прижатая ножкой письменного стола к паркету.
«В школу не хожу. Мама говорит, что Андрей умер. Постоянно подчеркивает «умер, умер, умер, умер» и отец ее не исправляет. На самом деле – это ложь. Его убили. То ли в пятницу, то ли в субботу, до сих пор неизвестно. Мне кажется, что это неправда. Что он жив и где-то прячется, устроив дурацкий розыгрыш, или, может, это какая-то ошибка, или я сплю. Это иллюзия. Я читал, такое бывает, очень закономерное чувство. Говорят, потом приходит горе. Не знаю еще. Если бы я увидел его, в последний раз, может, и не сомневался. Но гроб открыть мне не позволили, даже перед самой кремацией. А теперь от братика осталась сажа, перемолотые остатки костей и пепел дерева, в которое его упаковали. Не верю. Мама не верит в другое. Отказывается, что кто-то мог поднять на него руку. А еще она заперла спальню Андрея и отобрала у меня все его фотографии, только те, что на компе остались, самые свежие. Записал на диск, а диск спрятал. Она же вспомнит.»
Многократно сложенный листочек бумаги, спрятанный между подушками на заднем сидении отцовского джипа.
«Владимир Петрович просил посмотреть, не лежит ли где в доме органайзер Андрея. Он его везде таскал – здоровенная распухшая книга с вечно выпадающими листами. Я и пишу сейчас на оборотке одного из таких листов, здесь еще «срочно выполнить» двухлетней давности. Андрей вел ежедневник по системе Франклина. Вл. Петр. – это следователь по его делу. Дела уже никакого нет, отец постарался, чтобы все быстренько закрыли. Вроде бы как несчастный случай. Как именно Андрей умер, мне никто не говорит. Вот только Вл Петр человек добросовестный, ему на пенсию скоро, сказал, что я на его внука похож. Я про этот чертов ежедневник вспомнил, предположил, что его убийцы забрали, а Вл Петр посоветовал мне сначала дома поискать. Поищешь тут, когда дверь заперта. Ключ мама хранит в сахарнице, думает, я не знаю. Средневековая глупость. Родители ушли, я шарился в Андреевой комнате. Боже мой, там все так же. Буд то он сейчас войдет, и начнет лихорадочно на столе убирать и застилать кровать. Она все еще разобранная. Я добрых полчаса лежал, уткнувшись в его подушку. Я не верю, что Андрей умер, но мне уже его не хватает. Ежедневник я нашел, но как раз вернулась мама, так что начался жуткий скандал, и мне только этот бесполезный листочек удалось в карман спрятать. В итоге – меня отправляют в ссылку на дачу.«Отдохнуть». Целые выходные в одиночестве, я даже рад. Пишу в машине, буквы корявые»
Тетрадь по биологии, одиннадцатый класс. Запись на обороте.
«Я сошел с ума. Мы приехали в пятницу днем. Здесь такое страшное захолустье, дом на отшибе поселка, рядом с лесом. Пришлось выслушать полуторачасовую лекцию на тему «как переживает мама», «какой Олег бесчувственный» и «взрослым лучше знать». Я, черт возьми, тоже взрослый! Мне скоро семнадцать! А потом отец выгрузил мне корзину продуктов, запас воды, собрался и уехал. Я не сразу понял, что он меня запер. И даже не испугался, разозлился только очень.
Вечером начался дождь. А потом – гроза. Электричество вырубило почти сразу.
Ладно, возможно, я и не настолько взрослый. Андрей всегда смеялся, что я, как ребенок, боюсь темноты. Боюсь, но не то, чтобы очень. Ко всему привыкаешь, а в темноте можно лечь спать, и притвориться, что ее нет. И тебя нет.
Дом издавал жуткие звуки. Скрипел, трещал, мне казалось, что его сейчас сметет бурей. Темно – хоть глаз выколи. И в этой темноте мне все мерещилось что-то неописуемо страшное. Например, мертвый Андрей. Чушь. Идиотизм. Я едва не умер, когда ветром выбило стекло на втором этаже. А потом – в столовой. А потом сквозняком открылась дверь в зал, где я сидел, забившись в угол, будто это могло меня спасти. И мне казалось… В темноте что-то шевелилось постоянно. И оно на меня смотрело. Долго. Часы.
А потом у меня в голове будто открылись створки чудовищных, тяжелых ворот, медленно, расслаивая тьму и действительность. По ту сторону… и слов нет, чтобы описать. Я ринулся туда – разумом, чувствами, всем, чтобы сбежать из темного дома, …и оказался в гараже.
Там «Крезс» когда-то проводили репетиции, я помню этот гараж. Но все здесь изменилось. Исчезли постеры на стенах, исчезла аппаратура, даже конструкция из пивных бутылок – нечто авангардное, каждую выпитую приклеивали суперклеем к полу или стенам или другим бутылкам, все исчезло. Только лампа накала свисает сверху, только голые стены и Андрей голый на полу. Я так обрадовался, что он живой. Я видел, что с ним не все в порядке, но это поправимо, это мелочь, что может быть страшного в разбитом лице? Или сломанной руке. Или… О, Господи, не могу я писать, и все, даже вспоминать не могу.
Его били. Подозрительно похожей на монтировку штукой. Долго. У меня хороший брат. Очень смелый, очень сильный. Он только ругался на них, и все. Почему он не сопротивлялся? Я не знаю, это для меня такая загадка… Их всего трое: размытые текучие тени. Как я ни стараюсь – я не в силах разглядеть ни их лиц, ни их одежд, ни даже точно сказать их рост. Может даже кто-то из них женщина. Я не знаю. Андрей – не такой как я. Я очень похож на маму, а он – на отца. Даже выше отца, такой же широкоплечий и темноволосый. И Андрей занимался боксом после армии. Почему он не сопротивлялся?
Брат только ругался, обзывая их по-всякому. И ни разу по имени. Потом ему сломали челюсть. Его били очень долго, а он ни разу так и не отключился. Время от времени, кто-то из них отходил: выпить пива, покурить, или прожевать бутерброд, или еще зачем-то. Они не переговаривались между собой. А потом принесли мусорные пакеты.
Андрея разрезали на части.
Это все неправда, это не может быть правдой, в человеке не так много крови, и люди умирают от шока, когда с ними такое делают, правда? Я чокнутый придурок, только мне могло такое привидится, у меня самая извращенная фантазия на свете.
Сначала Андрею отрубили правую стопу. Не сразу. Двое держало его, а третий – рубил и рубил маленьким топориком, не попадая по одному и тому же месту кости. Кровь не лилась – разбрызгивалась. Андрей начал кричать. Дико. И все равно не сопротивлялся. Стопу отделили от тела и бросили в мешок. Потом – левую. Потом – ногу до колена. И вторую. В мешок. До бедра. Вторую. В мешок. Одна из теней поскользнулась на крови. Ушла куда-то в угол и гараж заполнила музыка. «Тонкие цепи зла», хитовая композиция, одна из лучших «Крезса», так даже первый альбом назван.
Гениталии. Правая кисть. Левая кисть. Мешок. Рука до локтя, рука до плеча. И Андрей был жив. Разрубленный на части, в собственной крови, под звуки любимой песни.
То, что осталось от брата, перевернули на живот и принялись рубить топориком спину. На неравные, брызгающие кровью кусочки. Я чувствовал ее вкус. Кровь поселилась везде, проникала с воздухом в легкие, со слюной – в желудок, красные пятна застилали глаза.
Я ничего не мог сделать. Господи, я пытался. Мне хотелось сорваться с места, кричать, остановить безжалостный топор – я вспомнил, он хранился в гараже, на случай, когда после репетиции мы выбирались в лес. Я мог только смотреть.
Я был почти счастлив, когда брату отрубили голову. Не с первого раза. С пятого. Тот, кто орудовал топором, приноровился. Другой поднял голову Андрея за волосы, кажется, разговаривая с ней. Из разрубленной шеи торчали жгуты артерий, лилась кровь – сплошным потоком, и болтался желтый тяж спинного мозга. Или чего-то другого. Не знаю. Не хочу знать. У Андрея длинные волосы. Голова моего брата открывала и закрывала рот, глаза дико вращались, вылезая из орбит. А потом тень швырнула голову другой тени и та запихнула ее в мешок.
И вдруг оказалось, что уже день, я на даче, пол усеян стеклом, шторы сорваны, столик и кресла перевернуты. Мне спасло жизнь то, что я сидел в углу между диваном и стеной. В обоях и обивке дивана застряли осколки.
А еще меня стошнило кровью. Оказалось, я сгрыз себе пальцы. Хорошо, успел перебинтовать, пока отец не приехал. А еще оказалось, что уже воскресенье, а не суббота. Андрея убивали с вечера пятницы до воскресного полдня. То есть я галлюцинировал все это время. Потому, что это галлюцинация. Это не правда. Такого быть не может.
Я сошел с ума.»
Запись на листе формата А-4, запертая в сейфе следователя по особо важным делам Грегорьева В.П.
«Они хотят, чтобы я ходил в школу. Водитель отца привез меня к этому зверятнику и выпихнул из машины. Еще и охраннику на входе сказал, что домой меня он тоже заберет. Пришлось отсидеть первый урок. Биологию. В кабинете везде эти таблицы гадские, строение тела, органы размножения. Меня стошнило. Училка отправила в медчасть. Пришлось сваливать из школы через женский туалет на втором этаже.
Я должен знать, что все это было не так. Андрея убили. Звучит кошмарно, но, пожалуйста, Господи, не так.
Я отправился на работу к Владимиру Петровичу. Его еще не было, но Даша – это его помощница, впустила меня в кабинет, сказала, чтоб я подождал и никуда не уходил, а она сейчас вернется. Наверное, я безумно выглядел. Даша заставила выпить меня лекарство, жутко воняло валерьянкой, и прилечь на диване. Диван кожаный и скрипит. Я и сейчас на нем лежу. Не очень удобно писать на мягком поручне. Владимир Петрович, простите, что лазил в вашем столе.
Но мне, черт возьми, нужно знать, и я не могу больше молча глотать ложь! Я видел дело Андрея. Видел фотографии. Если Вы боитесь истерики – ее не будет, я не стану Вас дожидаться, уйду сейчас. Я очень хочу, чтобы Вы нашли этих подонков. Пакеты с телом Андрея нашли на мусорке, я прочитал. Я думаю… вы, пожалуйста, проверьте, я думаю… его убили в гараже за «Кристаллом», там раньше группа Андрея проводила репетиции. Я вас очень прошу, проверьте. Мой телефон Вы знаете. Не ругайте Дашу.»
Выдранный из тетради листок в клетку. Много раз сложен и закопан в клумбу, рядом с прокуратурой.
«Вл. Петр. позвонил через семь минут. Он ругался. Обзывал меня идиотом и требовал сказать, где я нахожусь. Я соврал, что вернулся в школу. Я не обижаюсь на него, Вл. Петр был в ужасе. Требовал рассказать, что за группа и что за гараж. ОНИ НЕ ЗНАЛИ, КЕМ РАБОТАЕТ АНДРЕЙ. Проверяли его университетских знакомых, его невесту, партнеров отца, и не знали, где он работает.
На том конце трубке молчали, пока я рассказывал про «Кревз». Про то, как еще со школы собирались вечерами – каждый день, кроме вторника, и по выходным, на репетиции. Про местячковые концерты. Про то, как провалили первый альбом, и все остались в долгах. Отец ненавидел то, что Андрей предпочитает учебе гитару. Брат сам никуда поступить не смог, а родители отказались оплачивать ему учебу или откупать от армии. Андрей со скандалом ушел служить. И со скандалом вернулся. Заявил, что ничем кроме музыки заниматься не собирается.
И тогда отец его купил. Андрея. Обещал оплачивать реквизит, и сцены и рекламу, все, что понадобиться, а Андрей, в свою очередь, должен закончить юридический.
Мне кажется, папа сам удивился, как все хорошо у него получилось. Ну, или плохо он просто не умеет. Андрей втянулся в учебу, ему нравилось, собирался потом в аспирантуру. А «Кревз» прославились. Сразу. Они правда здорово играют, а Филин – гениален. Андрей играть перестал, но взял на себя обязанности и менеджера и финансового директора, и бог знает еще кого. На каком-то концерте познакомился с Людой и через месяц они уже условились о дате свадьбы.
Я немножко обижался. Андрей – мой единственный близкий человек. Мне его не хватало часто, а сейчас не хватает… не буду об этом пока думать. Месяц назад Андрей запретил мне приходить на репетиции. Просто так, не объясняя причины. И я послушал.»
Еще один тетрадный лист, под морозильной камерой в доме Олега.
«Я много думал. Разговор с Вл Петр натолкнул меня на разные мысли. Вот:
1. Почему Андрей запретил мне приходить на репетиции? Считал, что мне опасно? Хотел оградить? Почему же не объяснил, не предупредил?
2. КАК МОЖНО БЫЛО СКРЫТЬ МЕСТО РАБОТЫ АНДРЕЯ? Кто это сделал – я догадываюсь. Отец. Деньги могут все. Но ЗАЧЕМ?
3. Моя галлюцинация не врала в одном, может, правда и остальное? Кто-то, знавший о гараже, знавший, где ключи, тщательно подготовившийся к убийству. Я боюсь думать дальше.
4. В воскресенье вечером был концерт. Последний – дома, открывающий «Большой Тур». А в понедельник утром – поезд и через всю Россию – до столицы, а потом – к Японии, на осенний Джей-Рок Фестиваль.
5. Они специально подгадали время. Успеть на концерт. И уехать.
6. Господи, это кто-то из группы. Кто-то кому Андрей верил, кого считал друзьями. Кого я, считал своими друзьями.
7. И я не знаю кто.
Кажется, я не сплю четвертые сутки. В глазах рябь.»
В туалете поезда, вырванный из блокнота лист, приклеенный скотчем под умывальником.
«Вл Петр ругается. Я держу телефонную трубку на вытянутой руке, чтобы не слышать его воплей. Он беспокоится за меня, потому, так и орет. Вчера я написал родителям записку что уезжаю, мне нужно отдохнуть – от них и от дома, и я буду с друзьями. Я перехвачу «Кревз» в Москве. Не знаю, что дальше, но больше ждать неизвестно чего не могу. Как Вл Петр не старался, дело не возобновили. Убийцы моего брата живы, на свободе, наслаждаются славой, а я не знаю кто они. Это угнетает. Это сводит с ума. Я смотрю на людей вокруг и думаю: кто? Кто, из них способен на такое зверство? И кто из них сделал это? Сориентируюсь на месте, деньги есть.»
Вторая записка, спрятанная за бочком женской уборной в киноконцертном зале.
«Все вышло из-под контроля. Я действительно идиот, я ничего не понимал, не понимаю и сейчас, прав был Вл Петр. Он обещал звонить, но от него уже неделю нет даже смс. И не отвечает на мои. Он у меня в телефоне под именем «Валя». Еще есть номера родителей и Андрея. Ни родители, ни брат не звонят. Я схожу с ума.
В Москве получилось как нельзя лучше. Я приехал перед концертом, меня все сразу узнали, только сказали, что я вытянулся и стал еще «милей». Какое идиотское слово! Выражали соболезнования. Я сказал, что приехал, потому, что хочу их еще раз послушать. Вспомнить Андрея. Господи, какую я чушь нес! Меня не выгнали. Я оказался неожиданно полезен: любимый набор микрофонов Филина куда-то исчез, и тот злился, места в гостинице забронировать забыли, и, получалось, после концерта некуда деваться, и нужно организовать банкет, и черт его знает, сколько еще подобных мелочей. Подозреваю, организаторством занимался Андрей, и без него все перепуталось. Найти микрофоны. Вызвонить гостиницу. Заказать еду и выпивку. В итоге – меня не прогнали. И в следующий город я уже ехал вместе со всеми.
У «Кревз» отдельный вагон. Закрывающиеся купе, ковровые дорожки в коридоре, кондиционеры. Вагон прицепной, он – наш личный. Нужно только договариваться с ж/д администрацией и переводить им деньги, а они цепляют нас к тому или другому поезду. Один раз даже ехали в хвосте товарняка. Очень шумно.
Филин в первый же вечер в поезде позвал меня к себе. Поговорить. Он… поставил меня перед условиями, приняв которые я могу остаться. Спрашивал, за чем на самом деле я приехал. Я сказал, что сбежал из дому. Тоже правда. То есть, тогда это не выглядело как условия. Как симпатия. Как надежда.
Филином я восхищался с пятого класса. Тогда его еще называли Филей, но играл и пел он уже гениально. И, даже в школе, он выглядел как звезда. Я им восхищался почти так сильно, как братом. Тем более, они дружили. Не было ничего странного, чтобы искать внимание Филина и хотеть быть рядом, и слушать его: как он едко высмеивает политику или одноклассников, обсуждает девушек, книги, музыку. Как поет. Вокруг всегда было много тех, кто заглядывал ему в рот.
Той ночью между нами ничего не было. Мы просто лежали, обнявшись, и разговаривали. А еще иногда целовались. Немножко стремно было, потому, что я никогда с парнями… черт, и с девушками тоже не разу.
Я убедил себя, что этот мужчина рядом не может быть одной из теней, расчленивших моего брата. Мне, кажется, впервые было спокойно. И хорошо. Я даже уснул у него.
А когда приехали, закрутилась уже знакомая кутерьма. И опять эта чепуха с микрофонами. Заколдованные они, что ли? Кто-то поставил на коробку чемодан, и та треснула. Цела ли вся аппаратура, я не успел проверить, ребята ушли на сцену.
Мне казалось, что все здорово. Замечательный звук, эйфория в зале. А на традиционную пьянку после концерта Филин пришел уже готовый. Стал орать, что микрофоны дрянные, и еще кучу всякой гадости.
Филин избил меня и изнасиловал. На глазах у всех. Или сначала изнасиловал, а потом избил? Я не помню. Нашел еще одну свою записку. Какая-то муть, про то, что черта пресечена. Не помню как писал ее.
Кажется, сотрясение. Ужасно тошнит, едва добежал до туалета. Женский – не женский, все равно. Здесь даже лучше чем у нас. Безопасней. Пытался дозвониться «Вале», но он не отвечает. Утопил в унитазе телефон. Бесполезный.
Тело жутко болит. Внутри – тоже. Хорошо, кровь свернулась.
Пойду вымоюсь. А потом – искать запасные микрофоны. Или сначала микрофоны?
Филина никто не остановил. Даже не пытался.»
«Я живу с ним в одном купе. Вчера Филин едва не поймал меня, когда я лазил в его мобильном. Я запомнил имена и номера, но мне это ни о чем не говорит. На время телефонных разговоров он выставляет меня из купе, но иногда удается подслушать. Речь там идет не о музыке. О деньгах. Такое ощущение, что все ему должны.
Мне тошно, когда он ко мне прикасается»
« Два последних концерта сорвались. А Филин срывался на мне»
«Крокед ко мне пристает. Я делаю все, чтобы не оказаться с ним в одиночестве, но ему, кажется, все равно, что кто-то увидит.
Я не выдержал и пожаловался Филину. Мне отчего-то казалось, что он заступиться. В конце-концов, он меня трахает.
Филин закрыл дверь купе, прижал меня к полу – всем своим весом, я думал, задохнусь, тем более, он мне рот рукой закрыл. Филин ломал мне пальцы. Один за одним. На левой руке. Думал, я левша. Обычно я пишу и ем левой, а так могу и правой тоже. Вот он и заметил. Оказывается, это не так уж и больно.
Потом вытолкал меня в коридор, вместе с моим барахлом и нелепо растопыренными пальцами и стал орать какую-то чепуху, из разряда «отдам в хорошие руки».
Руки очень быстро нашлись, и я даже не сопротивлялся, когда Крокед затянул меня к себе в купе. У него грязно. И воняет. Он пожалел меня, бедненького, предложил «болеутоляющего». Пиво.
Пиво я иногда пил. Раньше, в школе, Андрей запрещал. Я и сам не люблю алкоголь, мерзкий вкус.
Думаю, главной сексуальной фантазией Крокеда была некрофилия. Когда я уже не мог пить, он вливал мне алкоголь в горло насильно. Оставалось или глотать, или захлебываться. В сознание прийти он мне не позволял. Как я потом узнал – трое суток. Даже в туалет не отвел ни разу, сволочь.
Галлюцинации. Опять. В тяжелом алкогольном бреду – галлюцинации. Хорошо, я ничего не помню, кажется, мне виделось опять что-то кошмарное.
Очнулся я в больнице, под капельницей и с загипсованной рукой. Вечером меня забрал Филин, и мы уехали из этого городка. Я опять живу в его купе. А Крокед пропал».
«Филин опять меня выставил, но на этот раз вполне мирно. Он живет с девчонкой, увязавшейся с нами после очередного концерта. Ее зовут Стефания, и она говорит, что Филин очень ласковый. Стеф призналась мне, что ей пятнадцать, и на самом деле – она Наташа. Теперь я знаю как это, когда волосы на голове шевелятся от ужаса. И она для меня шпионит за Филином.»
«На репетиции Коля-барабанщик разнес себе голову. Выстрелил из отцовского револьвера, игра в русскую рулетку на этот раз оказалась для него не счастливой. Тем более – я проверил, надеюсь, никто не заметил, барабан револьвера был заполнен полностью. Ударные испорчены. Кое-что мне удалось спасти, но не все. Вчера целый дел чистил литавры от кусочков его мозга»
«Стеф пропала. Оставила сумбурную записку, что уехала домой, к родителям. У нее нет родителей, она из детдома».
«Нового барабанщика зовут Петя. Он наркоман. История с Крокедом повторилась, только во сто раз хуже. Не знаю, что за дурь Петя себе колет, но ему вдруг захотелось поделиться счастьем, а то, что мне такого счастья не надо, его не интересовало. За то я теперь умею делать уколы так, что совсем незаметно.
Галлюцинации. Опять. Очень яркие, неотличимые от действительности, смерти. Смерть, смерть, смерть – я смотрю на человека и вижу его смерть. В зеркало не смотрюсь – страшно. А еще я начал курить. Странно, но успокаивает. Если я не хочу делать укол сам, Петя делает мне его насильно».
«Никогда не думал, что бывает так больно. Мышцы, суставы, выворачивает, постоянные, невыносимо резкие судороги. Но больнее всего – пальцы. Гипс я снял, но они плохо слушаются, а сейчас выворачивает каждую фалангу. Чтобы не кричать кусаю подушку. Я лежу на второй полке, поезд медленно едет куда-то, длинные желтые пятна света ползут по купе. У меня ломка, и я, все равно, самый счастливый человек на земле. Никогда и ни за что я не прикоснусь к наркотикам. Я должен сохранить разум, потому, что должен выяснить, кто убил моего брата.
Галлюцинации. Я видел, как они все умирали. Один за одним. Все, даже девочки из подтанцовки. Молодыми. Кажется, больше ни одной смерти я не выдержу.
И я знал, как Петя умрет. Меня это даже не удивило почти. Не знал когда. От передоза. Я сам его убил. Нет, не так. Я сделал укол, и в шприце было именно столько, сколько он мне показывал, должно было быть. Может быть, он укололся раньше сам. Может быть, он настолько пропитался этой гадостью…
Он умер на мне.
Нет, я вру. Я обещал никогда себе не врать, иначе запутаюсь в иллюзиях и недоговорках, и ничто меня не спасет. Я вру. Невозможно даже такое писать.
Он умер, когда был во мне. И на мне. И чуть не задушил меня, когда бился в конвульсиях.
Филин сказал, что с телом все уладит, и «никто не узнает, что это ты его убил». Я смеялся».
«Филин запретил мне уходить с послеконцертных банкетов. Я так и не научился плакать. Очень хочется иногда. Им даже нравиться, когда мое тело сводят судороги и когда я задыхаюсь
Обнаружил у себя на шее татуировку с монограммой Филина. Он ставит ее на все свои вещи – от носков до гитар.»
«Живу в купе Дирреза. Это бас-гитарист. Он куда-то постоянно уходит и у них странные разговоры с Филином. Опять о деньгах.
Я был уверен, что один из убийц – Филин, и вцепившись в него можно выследить двух оставшихся. Подслушал разговор Филина с Таней. Она хореограф, с нами не ездит никогда, всегда отдельно. Так вот, она плакала и просила его позвонить следователям и признаться, что в то время они были вместе. Филин орал. Получалось, все здесь обеспечивают друг другу алиби – по кругу, а Таню каким-то образом забыли. А еще Филин сказал, чтоб она расслабилась, и никто ее больше дергать не будет. Что, черт возьми, здесь происходит?»
«На узловой станции, пока перецепляли наш вагон Таня и Ира, я ее не знаю почти, она тоже из подтанцовки, пошли в кафе. Кто-то сломал Ире шею. Сказали, местный маньяк. Таня ходит сама не своя, пытался с ней поговорить, не получилось. Обозвала меня шлюхой».
«Звонил Люде, невесте Андрея, хотел узнать у нее как родители. Сказала, что в порядке. И сказала, что хочет меня срочно видеть, я назвал город, где у нас следующий концерт».
«Пока «Кревз» выступали, сидел в зале. Не могу больше. Не выдерживаю. Это невыносимо. А Люда все-таки приехала. Я так рад был ее видеть. Она меня не заметила, шла к сцене так целеустремленно. Потом кто-то ее окликнул, она, похоже, увидела знакомого – улыбнулась ему. Я не понял, как завязалась драка. И она бросилась разнимать. ЗАЧЕМ? – у меня в голове не укладывается.
Люда надела бело-зеленое платье, очень открытое. Кажется, я кричал, когда у нее из шеи хлынула кровь. Она еще немножечко постояла, нашла меня взглядом и упала. Потом мне сказали, что это несчастный случай – ребята дрались, а ее задели краешком ножа. Но за то – артерию. Я не смог пробраться к ее телу, началась давка, до сих пор болят ребра.
Ушел с концерта в отель, хотел найти Таню. Нашел. В ванной, голую, плавающую в собственной крови. Смалодушничал и сбежал.
Диррез потом говорил, что Таня пыталась сделать себе аборт штырем от душа.»
«Они убивают людей. Я не могу понять, почему еще жив. Я буду следующим»
«Людина смерть получила огласку, а «Кревз» стали еще популярней. Когда Филин вышел на следующем концерте и сказал, что это выступление – последнее, я думал он шутит. В финале он неожиданно спел «Тонкие цепи зла». Намек. Кому? А потом исчез, вещи Филин сложил заранее.
Деррез собрал нас всех и объявил, что тур закончен, в связи с постыдным бегством солиста. Но все неплохо постарались, и мы заработали изрядно денег. Потому, он приглашает всех на свою дачу – праздновать. И думать что дальше.
Он думает, что я что-то знаю. Или догадываюсь. Подозревает меня. Ехать «праздновать» я не мог отказаться. И не хотел. Я был в ужасе: тур закончился, а я ничего не выяснил.»
«Дача оказалась настоящим замком. Четырехэтажным, с огромным холодным подвалом. Меня опять напоили до беспамятства, и очнулся я уже здесь, в темноте, среди каких-то ящиков и паутины. В маленькой ржавой клетке в подвале. Подсветки часов хватило ровно на двое суток. Скорее всего, меня убьют в этом месте. Странно, но не страшно. Обидно очень. Я должен был узнать, кто виновен в смерти Андрея – получалось, что все, и никто. Так и не узнал.
Перед тем, как погасли часы, сверху я слышал разговор и шаги. Деррез спорил с кем-то, голос я не разобрал, слишком тихо говорил человек. А Деррез отвечал, что он не убийца, и убийцей становиться не собирается. Обо мне говорили, наверное. Я расстроился. Значит, не Деррез. Кто? Кто?
Темнота пришла и смыла остатки моего разума.
Опять ужас, опять галлюцинации. На этот раз все хуже, страшней. Мне казалось, что этот гигантский дом вот-вот обрушиться на меня, завалит, сожмет, и это действительно происходило. Что-то сдвигалось во тьме – невыносимо тяжелое. Или это сдвигалось мое сознание?
Я просидел в подвале еще семь суток. Позже посчитал.
Одна из галлюцинаций оказалась особенно странной: шорох, и – ослепительный свет фонаря, открылась невидимая дверь, и кто-то вошел в мою тьму. Люди. Вооруженные, в камуфляже, и их много. А еще я видел себя – тощее грязное нечто в проржавевшей насквозь клетке. Узник замка Иф, твою мать. Я-ненастоящий не испугался. Сказал простуженным голосом, чтоб эти шли куда шли, но, если не сложно, оставили ему фонарь. Фонарь мне-ненастоящему оставили. Похоже, решили, что окончательно свихнулся.
Они ушли в один из коридоров, а потом, путь преградила решетка, замка на ней не было, и как обойти – неизвестно. Разве что выламать. Между решеткой и потолком – полуметровая щель. Я удивился, когда высокий отдал другому винтовку и… полез по стене. Как человек-паук. А потом – по потолку. Поднырнул под решетку… и его разорвало на части. Ослепительная вспышка света, грохот, кровавые ошметки. Почти одновременно – взрывы по всем коридорам. Тех, кого из пришедших людей не разорвало, завалило стенами. И я видел себя. Как вспыхивают коробки, на которых я сидел. Медленно-медленно. Как распадаются, подброшенные взрывом. И опять – куски мяса, но только уже – моего.
А потом – все повторилось. Ослепляющий свет, люди в камуфляже. Но не было меня-другого, был только я. И я сказал тому высокому, чтобы по потолку не лез, потому, что здесь везде взрывчатка и там заминировано. Нужно было видеть их глаза.
Меня взяли с собой и вывели из подвала – тем же путем, что они и пришли, через туннель с пустыми шкафами. Я думал это еще одна галлюцинация. До сих пор не верю.
Дом оказался пуст. Меня оставили там умирать, Деррез действительно не хотел марать руки. И, приготовил моим спасителям теплый прием. Кто они такие – до сих пор не знаю. Джонс сказал, что Интерпол. Сейчас – все равно, я любой глупости верю. Очень хочется спать. Обидно, никогда не летал в самолете, и – уснуть.»
«Джонс, это тот, что умеет лазать по стенам. Меня заставили лежать под глюкозой, и Джонс травил всякие басни, отвлекая меня, потому, что меня трясло из-за иголок. Спрашивал, как я в такую гадость вляпался. Я ему по секрету сказал, что я сумасшедший, и мне все можно. Он долго смеялся. Потом толкнул лекцию про ясновидение и паранормов. Я не дослушал, уснул.
Два дня провел дома, не выползая из своей комнаты. Мама устроила истерику по поводу того, как много я пропустил занятий в школе, и экзамены, и мне теперь нужно оставаться на второй год. Джонс успокоил ее, предложив отправить меня в какой-то колледж. Отец долго допытывался, сколько это будет стоить, а я, пока они были заняты, стянул из сахарницы ключ и заперся в спальной брата. Здесь все так же.»
История длинная и жалостливая. На особенную художественную ценность не претендующая.
Не вижу зла
«Меня зовут Олег и через месяц мне исполниться семнадцать.
Я сижу на полу, в кабинке туалета, в женской уборной и осознаю, что черта, за которой все иначе – вот она, позади, пересечена. Ничто не мешает мне прекратить размазывать по лицу кровь, подняться к себе в номер, и, схватив паспорт с деньгами, бежать отсюда так быстро как возможно. Без двадцати минут полночь. Я успею на поезд, если поспешу. Я говорю это себе так убежденно, словно действительно могу встать и уйти. Я не сделаю этого»
Дальше писать на стике невозможно. Олег осторожно, кончиками пальцев взял исписанный клок бумаги и спрятал за бачком, так, чтобы уборщики его не заметили. С недавних пор это стало навязчивой идеей. Писать вот такие маленькие записочки и прятать их в разных местах. Олег надеялся, что когда-нибудь сможет вернуться и собрать все эти комментарии к собственной жизни. Манию прятать короткие записки в туалетах, тамбурах, пазах вентиляционных решеток, а временами – под особенно приглянувшимся камнями или в трещинах асфальта Олег себе прощал.
Первую запись Олег сделал после похорон брата. Записка до сих пор лежит в его комнате, плотно прижатая ножкой письменного стола к паркету.
«В школу не хожу. Мама говорит, что Андрей умер. Постоянно подчеркивает «умер, умер, умер, умер» и отец ее не исправляет. На самом деле – это ложь. Его убили. То ли в пятницу, то ли в субботу, до сих пор неизвестно. Мне кажется, что это неправда. Что он жив и где-то прячется, устроив дурацкий розыгрыш, или, может, это какая-то ошибка, или я сплю. Это иллюзия. Я читал, такое бывает, очень закономерное чувство. Говорят, потом приходит горе. Не знаю еще. Если бы я увидел его, в последний раз, может, и не сомневался. Но гроб открыть мне не позволили, даже перед самой кремацией. А теперь от братика осталась сажа, перемолотые остатки костей и пепел дерева, в которое его упаковали. Не верю. Мама не верит в другое. Отказывается, что кто-то мог поднять на него руку. А еще она заперла спальню Андрея и отобрала у меня все его фотографии, только те, что на компе остались, самые свежие. Записал на диск, а диск спрятал. Она же вспомнит.»
Многократно сложенный листочек бумаги, спрятанный между подушками на заднем сидении отцовского джипа.
«Владимир Петрович просил посмотреть, не лежит ли где в доме органайзер Андрея. Он его везде таскал – здоровенная распухшая книга с вечно выпадающими листами. Я и пишу сейчас на оборотке одного из таких листов, здесь еще «срочно выполнить» двухлетней давности. Андрей вел ежедневник по системе Франклина. Вл. Петр. – это следователь по его делу. Дела уже никакого нет, отец постарался, чтобы все быстренько закрыли. Вроде бы как несчастный случай. Как именно Андрей умер, мне никто не говорит. Вот только Вл Петр человек добросовестный, ему на пенсию скоро, сказал, что я на его внука похож. Я про этот чертов ежедневник вспомнил, предположил, что его убийцы забрали, а Вл Петр посоветовал мне сначала дома поискать. Поищешь тут, когда дверь заперта. Ключ мама хранит в сахарнице, думает, я не знаю. Средневековая глупость. Родители ушли, я шарился в Андреевой комнате. Боже мой, там все так же. Буд то он сейчас войдет, и начнет лихорадочно на столе убирать и застилать кровать. Она все еще разобранная. Я добрых полчаса лежал, уткнувшись в его подушку. Я не верю, что Андрей умер, но мне уже его не хватает. Ежедневник я нашел, но как раз вернулась мама, так что начался жуткий скандал, и мне только этот бесполезный листочек удалось в карман спрятать. В итоге – меня отправляют в ссылку на дачу.«Отдохнуть». Целые выходные в одиночестве, я даже рад. Пишу в машине, буквы корявые»
Тетрадь по биологии, одиннадцатый класс. Запись на обороте.
«Я сошел с ума. Мы приехали в пятницу днем. Здесь такое страшное захолустье, дом на отшибе поселка, рядом с лесом. Пришлось выслушать полуторачасовую лекцию на тему «как переживает мама», «какой Олег бесчувственный» и «взрослым лучше знать». Я, черт возьми, тоже взрослый! Мне скоро семнадцать! А потом отец выгрузил мне корзину продуктов, запас воды, собрался и уехал. Я не сразу понял, что он меня запер. И даже не испугался, разозлился только очень.
Вечером начался дождь. А потом – гроза. Электричество вырубило почти сразу.
Ладно, возможно, я и не настолько взрослый. Андрей всегда смеялся, что я, как ребенок, боюсь темноты. Боюсь, но не то, чтобы очень. Ко всему привыкаешь, а в темноте можно лечь спать, и притвориться, что ее нет. И тебя нет.
Дом издавал жуткие звуки. Скрипел, трещал, мне казалось, что его сейчас сметет бурей. Темно – хоть глаз выколи. И в этой темноте мне все мерещилось что-то неописуемо страшное. Например, мертвый Андрей. Чушь. Идиотизм. Я едва не умер, когда ветром выбило стекло на втором этаже. А потом – в столовой. А потом сквозняком открылась дверь в зал, где я сидел, забившись в угол, будто это могло меня спасти. И мне казалось… В темноте что-то шевелилось постоянно. И оно на меня смотрело. Долго. Часы.
А потом у меня в голове будто открылись створки чудовищных, тяжелых ворот, медленно, расслаивая тьму и действительность. По ту сторону… и слов нет, чтобы описать. Я ринулся туда – разумом, чувствами, всем, чтобы сбежать из темного дома, …и оказался в гараже.
Там «Крезс» когда-то проводили репетиции, я помню этот гараж. Но все здесь изменилось. Исчезли постеры на стенах, исчезла аппаратура, даже конструкция из пивных бутылок – нечто авангардное, каждую выпитую приклеивали суперклеем к полу или стенам или другим бутылкам, все исчезло. Только лампа накала свисает сверху, только голые стены и Андрей голый на полу. Я так обрадовался, что он живой. Я видел, что с ним не все в порядке, но это поправимо, это мелочь, что может быть страшного в разбитом лице? Или сломанной руке. Или… О, Господи, не могу я писать, и все, даже вспоминать не могу.
Его били. Подозрительно похожей на монтировку штукой. Долго. У меня хороший брат. Очень смелый, очень сильный. Он только ругался на них, и все. Почему он не сопротивлялся? Я не знаю, это для меня такая загадка… Их всего трое: размытые текучие тени. Как я ни стараюсь – я не в силах разглядеть ни их лиц, ни их одежд, ни даже точно сказать их рост. Может даже кто-то из них женщина. Я не знаю. Андрей – не такой как я. Я очень похож на маму, а он – на отца. Даже выше отца, такой же широкоплечий и темноволосый. И Андрей занимался боксом после армии. Почему он не сопротивлялся?
Брат только ругался, обзывая их по-всякому. И ни разу по имени. Потом ему сломали челюсть. Его били очень долго, а он ни разу так и не отключился. Время от времени, кто-то из них отходил: выпить пива, покурить, или прожевать бутерброд, или еще зачем-то. Они не переговаривались между собой. А потом принесли мусорные пакеты.
Андрея разрезали на части.
Это все неправда, это не может быть правдой, в человеке не так много крови, и люди умирают от шока, когда с ними такое делают, правда? Я чокнутый придурок, только мне могло такое привидится, у меня самая извращенная фантазия на свете.
Сначала Андрею отрубили правую стопу. Не сразу. Двое держало его, а третий – рубил и рубил маленьким топориком, не попадая по одному и тому же месту кости. Кровь не лилась – разбрызгивалась. Андрей начал кричать. Дико. И все равно не сопротивлялся. Стопу отделили от тела и бросили в мешок. Потом – левую. Потом – ногу до колена. И вторую. В мешок. До бедра. Вторую. В мешок. Одна из теней поскользнулась на крови. Ушла куда-то в угол и гараж заполнила музыка. «Тонкие цепи зла», хитовая композиция, одна из лучших «Крезса», так даже первый альбом назван.
Гениталии. Правая кисть. Левая кисть. Мешок. Рука до локтя, рука до плеча. И Андрей был жив. Разрубленный на части, в собственной крови, под звуки любимой песни.
То, что осталось от брата, перевернули на живот и принялись рубить топориком спину. На неравные, брызгающие кровью кусочки. Я чувствовал ее вкус. Кровь поселилась везде, проникала с воздухом в легкие, со слюной – в желудок, красные пятна застилали глаза.
Я ничего не мог сделать. Господи, я пытался. Мне хотелось сорваться с места, кричать, остановить безжалостный топор – я вспомнил, он хранился в гараже, на случай, когда после репетиции мы выбирались в лес. Я мог только смотреть.
Я был почти счастлив, когда брату отрубили голову. Не с первого раза. С пятого. Тот, кто орудовал топором, приноровился. Другой поднял голову Андрея за волосы, кажется, разговаривая с ней. Из разрубленной шеи торчали жгуты артерий, лилась кровь – сплошным потоком, и болтался желтый тяж спинного мозга. Или чего-то другого. Не знаю. Не хочу знать. У Андрея длинные волосы. Голова моего брата открывала и закрывала рот, глаза дико вращались, вылезая из орбит. А потом тень швырнула голову другой тени и та запихнула ее в мешок.
И вдруг оказалось, что уже день, я на даче, пол усеян стеклом, шторы сорваны, столик и кресла перевернуты. Мне спасло жизнь то, что я сидел в углу между диваном и стеной. В обоях и обивке дивана застряли осколки.
А еще меня стошнило кровью. Оказалось, я сгрыз себе пальцы. Хорошо, успел перебинтовать, пока отец не приехал. А еще оказалось, что уже воскресенье, а не суббота. Андрея убивали с вечера пятницы до воскресного полдня. То есть я галлюцинировал все это время. Потому, что это галлюцинация. Это не правда. Такого быть не может.
Я сошел с ума.»
Запись на листе формата А-4, запертая в сейфе следователя по особо важным делам Грегорьева В.П.
«Они хотят, чтобы я ходил в школу. Водитель отца привез меня к этому зверятнику и выпихнул из машины. Еще и охраннику на входе сказал, что домой меня он тоже заберет. Пришлось отсидеть первый урок. Биологию. В кабинете везде эти таблицы гадские, строение тела, органы размножения. Меня стошнило. Училка отправила в медчасть. Пришлось сваливать из школы через женский туалет на втором этаже.
Я должен знать, что все это было не так. Андрея убили. Звучит кошмарно, но, пожалуйста, Господи, не так.
Я отправился на работу к Владимиру Петровичу. Его еще не было, но Даша – это его помощница, впустила меня в кабинет, сказала, чтоб я подождал и никуда не уходил, а она сейчас вернется. Наверное, я безумно выглядел. Даша заставила выпить меня лекарство, жутко воняло валерьянкой, и прилечь на диване. Диван кожаный и скрипит. Я и сейчас на нем лежу. Не очень удобно писать на мягком поручне. Владимир Петрович, простите, что лазил в вашем столе.
Но мне, черт возьми, нужно знать, и я не могу больше молча глотать ложь! Я видел дело Андрея. Видел фотографии. Если Вы боитесь истерики – ее не будет, я не стану Вас дожидаться, уйду сейчас. Я очень хочу, чтобы Вы нашли этих подонков. Пакеты с телом Андрея нашли на мусорке, я прочитал. Я думаю… вы, пожалуйста, проверьте, я думаю… его убили в гараже за «Кристаллом», там раньше группа Андрея проводила репетиции. Я вас очень прошу, проверьте. Мой телефон Вы знаете. Не ругайте Дашу.»
Выдранный из тетради листок в клетку. Много раз сложен и закопан в клумбу, рядом с прокуратурой.
«Вл. Петр. позвонил через семь минут. Он ругался. Обзывал меня идиотом и требовал сказать, где я нахожусь. Я соврал, что вернулся в школу. Я не обижаюсь на него, Вл. Петр был в ужасе. Требовал рассказать, что за группа и что за гараж. ОНИ НЕ ЗНАЛИ, КЕМ РАБОТАЕТ АНДРЕЙ. Проверяли его университетских знакомых, его невесту, партнеров отца, и не знали, где он работает.
На том конце трубке молчали, пока я рассказывал про «Кревз». Про то, как еще со школы собирались вечерами – каждый день, кроме вторника, и по выходным, на репетиции. Про местячковые концерты. Про то, как провалили первый альбом, и все остались в долгах. Отец ненавидел то, что Андрей предпочитает учебе гитару. Брат сам никуда поступить не смог, а родители отказались оплачивать ему учебу или откупать от армии. Андрей со скандалом ушел служить. И со скандалом вернулся. Заявил, что ничем кроме музыки заниматься не собирается.
И тогда отец его купил. Андрея. Обещал оплачивать реквизит, и сцены и рекламу, все, что понадобиться, а Андрей, в свою очередь, должен закончить юридический.
Мне кажется, папа сам удивился, как все хорошо у него получилось. Ну, или плохо он просто не умеет. Андрей втянулся в учебу, ему нравилось, собирался потом в аспирантуру. А «Кревз» прославились. Сразу. Они правда здорово играют, а Филин – гениален. Андрей играть перестал, но взял на себя обязанности и менеджера и финансового директора, и бог знает еще кого. На каком-то концерте познакомился с Людой и через месяц они уже условились о дате свадьбы.
Я немножко обижался. Андрей – мой единственный близкий человек. Мне его не хватало часто, а сейчас не хватает… не буду об этом пока думать. Месяц назад Андрей запретил мне приходить на репетиции. Просто так, не объясняя причины. И я послушал.»
Еще один тетрадный лист, под морозильной камерой в доме Олега.
«Я много думал. Разговор с Вл Петр натолкнул меня на разные мысли. Вот:
1. Почему Андрей запретил мне приходить на репетиции? Считал, что мне опасно? Хотел оградить? Почему же не объяснил, не предупредил?
2. КАК МОЖНО БЫЛО СКРЫТЬ МЕСТО РАБОТЫ АНДРЕЯ? Кто это сделал – я догадываюсь. Отец. Деньги могут все. Но ЗАЧЕМ?
3. Моя галлюцинация не врала в одном, может, правда и остальное? Кто-то, знавший о гараже, знавший, где ключи, тщательно подготовившийся к убийству. Я боюсь думать дальше.
4. В воскресенье вечером был концерт. Последний – дома, открывающий «Большой Тур». А в понедельник утром – поезд и через всю Россию – до столицы, а потом – к Японии, на осенний Джей-Рок Фестиваль.
5. Они специально подгадали время. Успеть на концерт. И уехать.
6. Господи, это кто-то из группы. Кто-то кому Андрей верил, кого считал друзьями. Кого я, считал своими друзьями.
7. И я не знаю кто.
Кажется, я не сплю четвертые сутки. В глазах рябь.»
В туалете поезда, вырванный из блокнота лист, приклеенный скотчем под умывальником.
«Вл Петр ругается. Я держу телефонную трубку на вытянутой руке, чтобы не слышать его воплей. Он беспокоится за меня, потому, так и орет. Вчера я написал родителям записку что уезжаю, мне нужно отдохнуть – от них и от дома, и я буду с друзьями. Я перехвачу «Кревз» в Москве. Не знаю, что дальше, но больше ждать неизвестно чего не могу. Как Вл Петр не старался, дело не возобновили. Убийцы моего брата живы, на свободе, наслаждаются славой, а я не знаю кто они. Это угнетает. Это сводит с ума. Я смотрю на людей вокруг и думаю: кто? Кто, из них способен на такое зверство? И кто из них сделал это? Сориентируюсь на месте, деньги есть.»
Вторая записка, спрятанная за бочком женской уборной в киноконцертном зале.
«Все вышло из-под контроля. Я действительно идиот, я ничего не понимал, не понимаю и сейчас, прав был Вл Петр. Он обещал звонить, но от него уже неделю нет даже смс. И не отвечает на мои. Он у меня в телефоне под именем «Валя». Еще есть номера родителей и Андрея. Ни родители, ни брат не звонят. Я схожу с ума.
В Москве получилось как нельзя лучше. Я приехал перед концертом, меня все сразу узнали, только сказали, что я вытянулся и стал еще «милей». Какое идиотское слово! Выражали соболезнования. Я сказал, что приехал, потому, что хочу их еще раз послушать. Вспомнить Андрея. Господи, какую я чушь нес! Меня не выгнали. Я оказался неожиданно полезен: любимый набор микрофонов Филина куда-то исчез, и тот злился, места в гостинице забронировать забыли, и, получалось, после концерта некуда деваться, и нужно организовать банкет, и черт его знает, сколько еще подобных мелочей. Подозреваю, организаторством занимался Андрей, и без него все перепуталось. Найти микрофоны. Вызвонить гостиницу. Заказать еду и выпивку. В итоге – меня не прогнали. И в следующий город я уже ехал вместе со всеми.
У «Кревз» отдельный вагон. Закрывающиеся купе, ковровые дорожки в коридоре, кондиционеры. Вагон прицепной, он – наш личный. Нужно только договариваться с ж/д администрацией и переводить им деньги, а они цепляют нас к тому или другому поезду. Один раз даже ехали в хвосте товарняка. Очень шумно.
Филин в первый же вечер в поезде позвал меня к себе. Поговорить. Он… поставил меня перед условиями, приняв которые я могу остаться. Спрашивал, за чем на самом деле я приехал. Я сказал, что сбежал из дому. Тоже правда. То есть, тогда это не выглядело как условия. Как симпатия. Как надежда.
Филином я восхищался с пятого класса. Тогда его еще называли Филей, но играл и пел он уже гениально. И, даже в школе, он выглядел как звезда. Я им восхищался почти так сильно, как братом. Тем более, они дружили. Не было ничего странного, чтобы искать внимание Филина и хотеть быть рядом, и слушать его: как он едко высмеивает политику или одноклассников, обсуждает девушек, книги, музыку. Как поет. Вокруг всегда было много тех, кто заглядывал ему в рот.
Той ночью между нами ничего не было. Мы просто лежали, обнявшись, и разговаривали. А еще иногда целовались. Немножко стремно было, потому, что я никогда с парнями… черт, и с девушками тоже не разу.
Я убедил себя, что этот мужчина рядом не может быть одной из теней, расчленивших моего брата. Мне, кажется, впервые было спокойно. И хорошо. Я даже уснул у него.
А когда приехали, закрутилась уже знакомая кутерьма. И опять эта чепуха с микрофонами. Заколдованные они, что ли? Кто-то поставил на коробку чемодан, и та треснула. Цела ли вся аппаратура, я не успел проверить, ребята ушли на сцену.
Мне казалось, что все здорово. Замечательный звук, эйфория в зале. А на традиционную пьянку после концерта Филин пришел уже готовый. Стал орать, что микрофоны дрянные, и еще кучу всякой гадости.
Филин избил меня и изнасиловал. На глазах у всех. Или сначала изнасиловал, а потом избил? Я не помню. Нашел еще одну свою записку. Какая-то муть, про то, что черта пресечена. Не помню как писал ее.
Кажется, сотрясение. Ужасно тошнит, едва добежал до туалета. Женский – не женский, все равно. Здесь даже лучше чем у нас. Безопасней. Пытался дозвониться «Вале», но он не отвечает. Утопил в унитазе телефон. Бесполезный.
Тело жутко болит. Внутри – тоже. Хорошо, кровь свернулась.
Пойду вымоюсь. А потом – искать запасные микрофоны. Или сначала микрофоны?
Филина никто не остановил. Даже не пытался.»
«Я живу с ним в одном купе. Вчера Филин едва не поймал меня, когда я лазил в его мобильном. Я запомнил имена и номера, но мне это ни о чем не говорит. На время телефонных разговоров он выставляет меня из купе, но иногда удается подслушать. Речь там идет не о музыке. О деньгах. Такое ощущение, что все ему должны.
Мне тошно, когда он ко мне прикасается»
« Два последних концерта сорвались. А Филин срывался на мне»
«Крокед ко мне пристает. Я делаю все, чтобы не оказаться с ним в одиночестве, но ему, кажется, все равно, что кто-то увидит.
Я не выдержал и пожаловался Филину. Мне отчего-то казалось, что он заступиться. В конце-концов, он меня трахает.
Филин закрыл дверь купе, прижал меня к полу – всем своим весом, я думал, задохнусь, тем более, он мне рот рукой закрыл. Филин ломал мне пальцы. Один за одним. На левой руке. Думал, я левша. Обычно я пишу и ем левой, а так могу и правой тоже. Вот он и заметил. Оказывается, это не так уж и больно.
Потом вытолкал меня в коридор, вместе с моим барахлом и нелепо растопыренными пальцами и стал орать какую-то чепуху, из разряда «отдам в хорошие руки».
Руки очень быстро нашлись, и я даже не сопротивлялся, когда Крокед затянул меня к себе в купе. У него грязно. И воняет. Он пожалел меня, бедненького, предложил «болеутоляющего». Пиво.
Пиво я иногда пил. Раньше, в школе, Андрей запрещал. Я и сам не люблю алкоголь, мерзкий вкус.
Думаю, главной сексуальной фантазией Крокеда была некрофилия. Когда я уже не мог пить, он вливал мне алкоголь в горло насильно. Оставалось или глотать, или захлебываться. В сознание прийти он мне не позволял. Как я потом узнал – трое суток. Даже в туалет не отвел ни разу, сволочь.
Галлюцинации. Опять. В тяжелом алкогольном бреду – галлюцинации. Хорошо, я ничего не помню, кажется, мне виделось опять что-то кошмарное.
Очнулся я в больнице, под капельницей и с загипсованной рукой. Вечером меня забрал Филин, и мы уехали из этого городка. Я опять живу в его купе. А Крокед пропал».
«Филин опять меня выставил, но на этот раз вполне мирно. Он живет с девчонкой, увязавшейся с нами после очередного концерта. Ее зовут Стефания, и она говорит, что Филин очень ласковый. Стеф призналась мне, что ей пятнадцать, и на самом деле – она Наташа. Теперь я знаю как это, когда волосы на голове шевелятся от ужаса. И она для меня шпионит за Филином.»
«На репетиции Коля-барабанщик разнес себе голову. Выстрелил из отцовского револьвера, игра в русскую рулетку на этот раз оказалась для него не счастливой. Тем более – я проверил, надеюсь, никто не заметил, барабан револьвера был заполнен полностью. Ударные испорчены. Кое-что мне удалось спасти, но не все. Вчера целый дел чистил литавры от кусочков его мозга»
«Стеф пропала. Оставила сумбурную записку, что уехала домой, к родителям. У нее нет родителей, она из детдома».
«Нового барабанщика зовут Петя. Он наркоман. История с Крокедом повторилась, только во сто раз хуже. Не знаю, что за дурь Петя себе колет, но ему вдруг захотелось поделиться счастьем, а то, что мне такого счастья не надо, его не интересовало. За то я теперь умею делать уколы так, что совсем незаметно.
Галлюцинации. Опять. Очень яркие, неотличимые от действительности, смерти. Смерть, смерть, смерть – я смотрю на человека и вижу его смерть. В зеркало не смотрюсь – страшно. А еще я начал курить. Странно, но успокаивает. Если я не хочу делать укол сам, Петя делает мне его насильно».
«Никогда не думал, что бывает так больно. Мышцы, суставы, выворачивает, постоянные, невыносимо резкие судороги. Но больнее всего – пальцы. Гипс я снял, но они плохо слушаются, а сейчас выворачивает каждую фалангу. Чтобы не кричать кусаю подушку. Я лежу на второй полке, поезд медленно едет куда-то, длинные желтые пятна света ползут по купе. У меня ломка, и я, все равно, самый счастливый человек на земле. Никогда и ни за что я не прикоснусь к наркотикам. Я должен сохранить разум, потому, что должен выяснить, кто убил моего брата.
Галлюцинации. Я видел, как они все умирали. Один за одним. Все, даже девочки из подтанцовки. Молодыми. Кажется, больше ни одной смерти я не выдержу.
И я знал, как Петя умрет. Меня это даже не удивило почти. Не знал когда. От передоза. Я сам его убил. Нет, не так. Я сделал укол, и в шприце было именно столько, сколько он мне показывал, должно было быть. Может быть, он укололся раньше сам. Может быть, он настолько пропитался этой гадостью…
Он умер на мне.
Нет, я вру. Я обещал никогда себе не врать, иначе запутаюсь в иллюзиях и недоговорках, и ничто меня не спасет. Я вру. Невозможно даже такое писать.
Он умер, когда был во мне. И на мне. И чуть не задушил меня, когда бился в конвульсиях.
Филин сказал, что с телом все уладит, и «никто не узнает, что это ты его убил». Я смеялся».
«Филин запретил мне уходить с послеконцертных банкетов. Я так и не научился плакать. Очень хочется иногда. Им даже нравиться, когда мое тело сводят судороги и когда я задыхаюсь
Обнаружил у себя на шее татуировку с монограммой Филина. Он ставит ее на все свои вещи – от носков до гитар.»
«Живу в купе Дирреза. Это бас-гитарист. Он куда-то постоянно уходит и у них странные разговоры с Филином. Опять о деньгах.
Я был уверен, что один из убийц – Филин, и вцепившись в него можно выследить двух оставшихся. Подслушал разговор Филина с Таней. Она хореограф, с нами не ездит никогда, всегда отдельно. Так вот, она плакала и просила его позвонить следователям и признаться, что в то время они были вместе. Филин орал. Получалось, все здесь обеспечивают друг другу алиби – по кругу, а Таню каким-то образом забыли. А еще Филин сказал, чтоб она расслабилась, и никто ее больше дергать не будет. Что, черт возьми, здесь происходит?»
«На узловой станции, пока перецепляли наш вагон Таня и Ира, я ее не знаю почти, она тоже из подтанцовки, пошли в кафе. Кто-то сломал Ире шею. Сказали, местный маньяк. Таня ходит сама не своя, пытался с ней поговорить, не получилось. Обозвала меня шлюхой».
«Звонил Люде, невесте Андрея, хотел узнать у нее как родители. Сказала, что в порядке. И сказала, что хочет меня срочно видеть, я назвал город, где у нас следующий концерт».
«Пока «Кревз» выступали, сидел в зале. Не могу больше. Не выдерживаю. Это невыносимо. А Люда все-таки приехала. Я так рад был ее видеть. Она меня не заметила, шла к сцене так целеустремленно. Потом кто-то ее окликнул, она, похоже, увидела знакомого – улыбнулась ему. Я не понял, как завязалась драка. И она бросилась разнимать. ЗАЧЕМ? – у меня в голове не укладывается.
Люда надела бело-зеленое платье, очень открытое. Кажется, я кричал, когда у нее из шеи хлынула кровь. Она еще немножечко постояла, нашла меня взглядом и упала. Потом мне сказали, что это несчастный случай – ребята дрались, а ее задели краешком ножа. Но за то – артерию. Я не смог пробраться к ее телу, началась давка, до сих пор болят ребра.
Ушел с концерта в отель, хотел найти Таню. Нашел. В ванной, голую, плавающую в собственной крови. Смалодушничал и сбежал.
Диррез потом говорил, что Таня пыталась сделать себе аборт штырем от душа.»
«Они убивают людей. Я не могу понять, почему еще жив. Я буду следующим»
«Людина смерть получила огласку, а «Кревз» стали еще популярней. Когда Филин вышел на следующем концерте и сказал, что это выступление – последнее, я думал он шутит. В финале он неожиданно спел «Тонкие цепи зла». Намек. Кому? А потом исчез, вещи Филин сложил заранее.
Деррез собрал нас всех и объявил, что тур закончен, в связи с постыдным бегством солиста. Но все неплохо постарались, и мы заработали изрядно денег. Потому, он приглашает всех на свою дачу – праздновать. И думать что дальше.
Он думает, что я что-то знаю. Или догадываюсь. Подозревает меня. Ехать «праздновать» я не мог отказаться. И не хотел. Я был в ужасе: тур закончился, а я ничего не выяснил.»
«Дача оказалась настоящим замком. Четырехэтажным, с огромным холодным подвалом. Меня опять напоили до беспамятства, и очнулся я уже здесь, в темноте, среди каких-то ящиков и паутины. В маленькой ржавой клетке в подвале. Подсветки часов хватило ровно на двое суток. Скорее всего, меня убьют в этом месте. Странно, но не страшно. Обидно очень. Я должен был узнать, кто виновен в смерти Андрея – получалось, что все, и никто. Так и не узнал.
Перед тем, как погасли часы, сверху я слышал разговор и шаги. Деррез спорил с кем-то, голос я не разобрал, слишком тихо говорил человек. А Деррез отвечал, что он не убийца, и убийцей становиться не собирается. Обо мне говорили, наверное. Я расстроился. Значит, не Деррез. Кто? Кто?
Темнота пришла и смыла остатки моего разума.
Опять ужас, опять галлюцинации. На этот раз все хуже, страшней. Мне казалось, что этот гигантский дом вот-вот обрушиться на меня, завалит, сожмет, и это действительно происходило. Что-то сдвигалось во тьме – невыносимо тяжелое. Или это сдвигалось мое сознание?
Я просидел в подвале еще семь суток. Позже посчитал.
Одна из галлюцинаций оказалась особенно странной: шорох, и – ослепительный свет фонаря, открылась невидимая дверь, и кто-то вошел в мою тьму. Люди. Вооруженные, в камуфляже, и их много. А еще я видел себя – тощее грязное нечто в проржавевшей насквозь клетке. Узник замка Иф, твою мать. Я-ненастоящий не испугался. Сказал простуженным голосом, чтоб эти шли куда шли, но, если не сложно, оставили ему фонарь. Фонарь мне-ненастоящему оставили. Похоже, решили, что окончательно свихнулся.
Они ушли в один из коридоров, а потом, путь преградила решетка, замка на ней не было, и как обойти – неизвестно. Разве что выламать. Между решеткой и потолком – полуметровая щель. Я удивился, когда высокий отдал другому винтовку и… полез по стене. Как человек-паук. А потом – по потолку. Поднырнул под решетку… и его разорвало на части. Ослепительная вспышка света, грохот, кровавые ошметки. Почти одновременно – взрывы по всем коридорам. Тех, кого из пришедших людей не разорвало, завалило стенами. И я видел себя. Как вспыхивают коробки, на которых я сидел. Медленно-медленно. Как распадаются, подброшенные взрывом. И опять – куски мяса, но только уже – моего.
А потом – все повторилось. Ослепляющий свет, люди в камуфляже. Но не было меня-другого, был только я. И я сказал тому высокому, чтобы по потолку не лез, потому, что здесь везде взрывчатка и там заминировано. Нужно было видеть их глаза.
Меня взяли с собой и вывели из подвала – тем же путем, что они и пришли, через туннель с пустыми шкафами. Я думал это еще одна галлюцинация. До сих пор не верю.
Дом оказался пуст. Меня оставили там умирать, Деррез действительно не хотел марать руки. И, приготовил моим спасителям теплый прием. Кто они такие – до сих пор не знаю. Джонс сказал, что Интерпол. Сейчас – все равно, я любой глупости верю. Очень хочется спать. Обидно, никогда не летал в самолете, и – уснуть.»
«Джонс, это тот, что умеет лазать по стенам. Меня заставили лежать под глюкозой, и Джонс травил всякие басни, отвлекая меня, потому, что меня трясло из-за иголок. Спрашивал, как я в такую гадость вляпался. Я ему по секрету сказал, что я сумасшедший, и мне все можно. Он долго смеялся. Потом толкнул лекцию про ясновидение и паранормов. Я не дослушал, уснул.
Два дня провел дома, не выползая из своей комнаты. Мама устроила истерику по поводу того, как много я пропустил занятий в школе, и экзамены, и мне теперь нужно оставаться на второй год. Джонс успокоил ее, предложив отправить меня в какой-то колледж. Отец долго допытывался, сколько это будет стоить, а я, пока они были заняты, стянул из сахарницы ключ и заперся в спальной брата. Здесь все так же.»